фашистами была казнена монахиня Мария (Скобцова), более известная как Мать Мария (в девичестве Елизавета Юрьевна Пиленко, по первому мужу Кузьмина-Караваева; 8 (21) декабря 1891, Рига — 31 марта 1945, Равенсбрюк, Германия). Монахиня Константинопольского Патриархата (Западноевропейский Экзархат русской традиции) русского происхождения, общественно-религиозный деятель, святая. Поэтесса, публицист, философ, участница французского Сопротивления. Ее жизненный путь был необыкновенно труден и необыкновенен. От терний к звездам. От грехов к святости. От самоуничтожения к подвигу. От любви до любви. От разрушающей любви земной до возвышающей любви к Богу… Она увлекалась политикой и была в гуще революционных событий. Потому что с юных лет стремилась к жертвенности и подвигу. Среди вопросов, волновавших художественную интеллигенцию того времени, главным был вопрос о русской революции. Для Елизаветы Юрьевны революционер – это бесстрашный борец со злом, герой, готовый ради революции пожертвовать всем, в том числе и жизнью. Возможно, жизнью в первую очередь… В эмиграции она принимает монашеский постриг с именем Мария… Но она была необычной монахиней. Монашество в строгом, классическом понимании она не просто не понимает, но и не принимает. И свою общественную деятельность называет «монашеством в миру». Служение Богу – это не обязательно молитвы в стенах монастыря и строгий пост. Для нее служение Богу, прежде всего – служение людям… С началом фашисткой оккупации Франции Мать Мария сразу же налаживает связь с французским Сопротивлением… В феврале 1943 года гестапо арестовало Мать Марию и ее сына Юрия. Юрия отправили в Бухенвальд, где он погиб, а Мать Марию - в концлагерь Равенсбрюк. Выжившие узницы концлагеря вспоминали о ней как о невероятно мужественной, бесстрашной женщине. В самых бесчеловечных лагерных условиях она находила силы не просто оставаться человеком, но и Человеком. И помогала выстоять другим… 31 марта, в Страстную пятницу 1945 года, накануне Пасхи, Елизавету Юрьевну Кузьмину-Караваеву казнили в газовой камере, а потом сожгли в печах лагеря. Но до самого последнего конца ее дух так и не сломили. И не могли сломить. Потому что ее звали Мать Мария. Потому что она жила и погибла во имя Бога и правды на земле. Во имя будущего земли и людей. Она добровольно пошла в газовую камеру вместо одной из отобранных администрацией лагеря женщин. Она не могла поступить иначе. Она уже знала, что такое подвиг и жертвенность. Что они неразделимы. Она погибла незадолго до Победы. Но она навсегда победила…/Е.С./ "Читайте полный текст материала "Мать Мария: от любви до любви"
( В журнальном варианте опубликован в литературном альманахе «Подвиг», №11, 2006 г.)
Часть первая ЛЕСНОЙ БОГ Я никогда не верил, что человек может быть одинок в большом городе. Наверное, потому что никогда в таком городе не жил. Издалека мне казалось, что сбежать от одиночества можно. И бежать от одиночества нужно именно в столицу. Стоит только окунуться в толпу, услышать постоянный визг машин, ослепнуть от мигающих неоновых огней супермаркетов. И спрятаться наконец-то от одиночества. Я и понятия не имел, что здесь, в огромном городе, одиночество еще более страшное и еще более безнадежное. Вырваться из него гораздо труднее. Потому что им заражены все. Эта болезнь точит людей изнутри, хотя в этом никто не признается — даже самому себе. Все суетятся, мечутся, нагружают себя искусственными заботами, проблемами и делами, боятся свободных минут, потому что не хотят оставаться с собою наедине. И признаться себе в одиночестве. Именно в этом шумном многомиллионном муравейнике я понял, что город — сам по себе одиночка. И каждый человек в нем также одинок. Если бы меня раньше спросили совета — где можно по-настоящему побыть одному, я бы наверняка без раздумий ответил: на природе. Сегодня я без всяких сомнений посоветовал бы снять квартирку в столице, желательно на каком-нибудь многолюдном проспекте или с видом на шоссе. И пожить там пару-тройку дней... И все. Больше бы у меня совета не спрашивали. Ведь только теперь я понимаю, что на природе один не бываешь. Потому что природа не оставляет человека одного. Природа умеет задавать вопросы и отвечать на них, она умеет слушать и умеет понимать. В лесу обязательно встретишь какого-нибудь заблудившегося грибника. И он непременно посидит с тобой у костра, выпьет «по пятьдесят» и послушает твою историю об удачной (или не очень удачной) жизни. Или расскажет свою. Толпа не слушает историй и не рассказывает их. Толпа людей мало отличается от механического стада машин. Те же дороги, те же светофоры, та же сумасшедшая спешка... Такие мрачные мысли нагнала на меня весна. Ее приход в городе я воспринимал болезненно. Да и вообще — разве это весна? Я сидел у окна и пустыми глазами смотрел на проспект, который утюжили грязные машины. По месиву из почерневшего снега и вчерашнего мусора бодро шагали грязные ботинки и сапоги. На прохожих с крыш домов постоянно лились мутные струйки талой воды. Облезлая ворона уселась на подоконнике и вызывающе каркнула. Ее нервный крик стал последней каплей моего отчаяния, и я, схватив кепку, выскочил на улицу и слился с толпой, думая, что так мне станет легче. Легче не стало. Разве что отвел душу, поругавшись с каким-то длинноносым мужиком, грубо столкнувшим меня в лужу. Он напоминал ворону, и мне захотелось выстрелить в него из рогатки, хотя рогатку я не держал в руках даже в раннем детстве. И в который раз я почувствовал себя киплинговским Маугли, попавшим в чуждый и враждебный мир, который все больше и больше ненавидел... Что ж, я сам заслужил то, о чем так долго мечтал в своей лесной сторожке, сидя у раскаленной печки и прислушиваясь к щебету птиц и шуму многовековых сосен. Я получил то, о чем знал лишь понаслышке — из газетных статей, болтовни своего маленького черно-белого телевизора и по рассказам случайных приезжих. Я брел, понурив голову, под моросящим дождем и думал, что там, в оставленном, теперь таком далеком, моем мире даже весна другая. И встречал я ее по-другому. Она приходила почему-то в один день. Я распахивал настежь двери сторожки, и мы с моим верным другом, совсем уже старым псом Чижиком выбегали на крыльцо. И солнце, совсем еще робкое, освещало кроны деревьев, и воздух, свежий, пахнущий сосновой смолой и пробивающимися почками, сбивал с ног. — Ну что, Чи-и-жик! — кричал я. А эхо мне отвечало: — Жик, Жик... — Ну что, мой старый дружище! Пальнем! И я делал три выстрела в воздух из начищенного до блеска охотничьего ружья. Чижик радостно лаял. А птицы шумно взлетали с веток, напоминая маленькие бумажные самолетики. — Ну вот и все, дружище. Наконец-то пришла весна. Ты ее слышишь? Чижик принюхивался, щурил свои узкие глазки и лаял еще громче. Он ее слышал. В то время рыжий пес Чижик был единственным моим собеседником. То ли к старости у него стала расти борода, то ли он просто хотел подражать мне во всем. И я стал этим тяготиться. И все чаще жаловался ему на одиночество, на жизненное однообразие и пустоту. Чижик смотрел на меня умным взглядом, чуть прищурившись и склонив голову, а я все разглагольствовал: как это мало, когда в жизни единственный близкий друг — это приблудный рыжий пес... Только сейчас я понял — как это много. Чижика я потерял тоже весной. Он ушел однажды утром и не вернулся. Его уход стал последней точкой в моем решении. Решении уехать. Наверно, Чижик понимал это, потому и решил дать мне этот шанс. Впрочем, мысль об отъезде зародилась у меня гораздо раньше той весны. Возможно, даже несколько лет назад, когда я сидел у костра, палкой перекатывая картошку в потухающих углях. Чижик нетерпеливо бегал вокруг костра и облизывался. — Ну-ну, потерпи, дружище. Сейчас мы с тобой классно отужинаем. Я вытащил из рюкзака спелые сочные помидоры, зеленый лук и стал нарезать меленькими ровными кусочками свежее розовое сало, ароматно пахнущее кориандром. Чижик громко и зло залаял. — Ты обнаглел, друг, я, между прочим, голоден не меньше тебя. Но Чижик не успокаивался. Его лай становился все громче и злее. Я наконец-то оторвался от своего кулинарного занятия, подняв голову. И от неожиданности вздрогнул. Передо мной стоял незнакомец в кепке, зеленой ветровке и рваных джинсах. Я машинально схватился за ствол охотничьего ружья. В вечерней лесной тишине раздался звонкий девичий смех. Незнакомец, вернее, незнакомка сняла кепку и встряхнула длинными пышными волосами. — Как страшно, — вызывающе сказала она. — А что, вы бы и впрямь выстрелили? — Только в крайнем случае, — от неловкости зло огрызнулся я. — Неужели так легко пальнуть в человека? — продолжала дразнить меня девушка. — Нет, это нелегко, — серьезно ответил я. — А вы охотник, да? Я на минуту задумался. — Пожалуй. — И много вы убили медведей и волков? — Девушка присела на корточки возле костра. — Ни одного, — отрезал я. — Ни одного живого существа я не убил, слава богу. — Значит, вы очень плохой охотник, — продолжала издеваться она. — Я охотник на людей. На тех, кто может причинить зло всему этому. — Я обвел рукой вокруг себя. — К тому же я очень даже хороший охотник, и потому мне не пришлось стрелять даже в людей. — Странный вы какой-то. И слишком серьезный, — вздохнула девушка. Она присела на пенек, слегка покрытый мхом. Чижик по-прежнему тихо рычал на нее и суетливо бегал вокруг. Но незнакомка не обращала на пса никакого внимания. Это еще больше злило Чижика, ведь его не боялись. — Ну-ну, успокойся, дружище. — Я схватил его за ошейник и силой усадил возле себя. — Вот так, сидеть и молчать. Здесь все свои. Чижик мгновенно успокоился, хотя по-прежнему недоверчиво поглядывал на незнакомку. Он не считал ее своей. — Вас все так легко понимают — с первого слова? — Здесь — все. Чей лес — того и пень. Девушка встала, внимательно осмотрела пенек и, рассмеявшись, вновь уселась на него, вызывающе забросив ногу за ногу. — И люди тоже? — Люди... Пожалуй, нет... Хотя я мало знаю людей. Я осторожно принялся доставать из золы печеную картошку. Чижик радостно завилял пушистым хвостом, принюхиваясь к горьковатому запаху и облизываясь. — Нет, Чижик, первое угощение — гостю. Так положено. Будете? — Я поднял голову и стал откровенно рассматривать девушку. Вообще-то я не мог не признать, что она была красива. Но красива какой-то запрограммированной, положенной, правильной, что ли, красотой. Словно кто-то заложил все данные новомодных журналов в компьютер, который в итоге и выдал «на-гора» нынешний стандарт красоты. Большие пухлые губы, раскосые светлые глаза, вздернутый носик, длинные ноги и тоненькая фигура. — А знаете, — рассмеялась она, — вы типичный представитель лесного братства — лесник или егерь. Я другого и не представляла. Этакий бородатый, огромный, слегка неуклюжий мужик с обветренным лицом и грубыми руками. Вот тебе на! Оказывается, я не менее стандартен. Впрочем, в этом люди мало отличаются от растений и животных. Нас легко можно классифицировать по родам и видам. Мир очень мал и не так разнообразен, как это может показаться на первый взгляд. Я это понял давно и именно здесь, на природе. Лес давно стал для меня моделью нашего мира. Тот же покой и те же войны. Те же хищники и те же жертвы... И гораздо позднее, в многомиллионном городе я убедился в своей правоте. А сейчас я рассмеялся, и мой смех затерялся в кронах пробуждающихся деревьев. — Вы смеетесь надо мной? — надула пухлые губы девушка. — Нет, скорее над собой. Оказывается, не только люди, но и мысли довольно стандартны. Мы с вами такие разные, а подумали об одном и том же. — Ага, понятно, значит, вы с первого взгляда меня разгадали. И кто же я? — Скорее всего, актриса, — не раздумывая, ответил я. — Или, возможно, модель... Хотя нет, вам, наверное, нравится постоянно во что-нибудь играть. Так, сейчас вы играете роль заблудившегося в лесу путника, внезапно встретившего местного аборигена. Девушка рассмеялась и откинула упавшие на лицо пряди светлых волос. — А вот это нечестно, — капризно заявила она. — Вы прекрасно знаете, что здесь находится Дом творчества актеров. Поэтому ничего вы не угадали, а просто знали. Да, я это знал. Поскольку охранял лесной заповедник и для них, и от них. И, частенько обедая в столовой актерского пансионата, наслушался много высокопарной болтовни о блеске, порывах, вдохновении и бурной жизни. Равно как и о разочарованиях, обидах и отчаянии. И то и другое было мне чуждо. Всякий раз, когда какая-нибудь знаменитость (которую я, как правило, не знал, хотя должен был знать) говорила мне усталым тоном: «Вы знаете, я вам завидую. Всю жизнь прожить в лесу... Возможно, в этом и есть счастье. Не то что мы, грешники... Все суетимся, толкаем друг друга локтями и не находим времени побыть одному...» Я думал, что побыть одному всегда найдется время. В такие минуты мне хотелось сбежать от этого непонятного, суетливого, далекого мира в свою маленькую сторожку к верному другу Чижику, единственному, кто меня всегда понимал. К единственному, кого понимал я... Впрочем, если быть справедливым до конца, то мне нравились многие обитатели этого дома. А с некоторыми я даже дружил. Мне доверяли тайны, зная, что дальше лесной сторожки они не уйдут. Так, одна премилая старушка в большой яркой панаме как-то сказала, что ее мечта — сделать для меня костюм лесного бога. Она была костюмершей. Бывшей костюмершей. И не раз повторяла: — У вас прекрасные данные для кино. Вы так естественны, молодой человек! Так просты! Как сама природа. Ведь когда мы ее снимаем на пленку, она ничего не играет. И, как правило, ее роль получается лучше всего. Я смеялся в ответ и отчаянно кивал головой. — Нет уж, Марианна Кирилловна, только не кино. Мое кино здесь. — Я обводил рукой свои зеленые владения. — И вы тоже часть этого фильма. Мне этого предостаточно. — А жаль, — вздыхала бывшая костюмерша. — Город так портит людей. Особенно актеров. Они теряют ориентацию, чересчур легко разбрасываются своими мыслями и убеждениями. И в итоге превращаются в кукольных персонажей. За них приходится думать и за них придумывать жизнь. А это уже другой театр... Марианна Кирилловна была единственным человеком, от которого мне не хотелось бежать. Напротив, каждый год я с нетерпением ожидал ее приезда. В наших местах она появлялась с точностью до одного дня. В своей огромной ярко-красной панаме. И в ее номере всегда красовался неизменный букет сирени. От меня. Как и все люди леса, я был немного сентиментален. И хотя не любил ломать кусты, для костюмерши делал исключение каждый год. В день ее приезда. Это была моя сирень, полыхающая пышными красками под окном сторожки. Эту сирень Марианна Кирилловна особенно любила. И всегда принималась искать цветок в пять лепестков в букете, неизменно находила и — по примете — съедала, чтобы сбылось какое-то желание. — Какая варварская примета, — смеялась она приглушенно. — А как приятно. И главное, веришь, что твое желание обязательно сбудется. — И сбывается? — Вы знаете, Даня (она так называла меня), как ни странно, на вашей сирени я загадываю одно-единственное желание. Уже который год. И оно непременно сбывается. Так что берегите эту сирень. Она в некотором роде — мой талисман. — А что вы загадываете, если не секрет? — Секрет, безусловно! Хотя и довольно предсказуемый. Какое может быть желание в моем возрасте?! К тому же при моем абсолютном одиночестве. — Если вас это утешит, Марианна Кирилловна, я тоже абсолютно одинок. — Ну что вы, Данечка. В вашем возрасте человек не бывает одиноким, даже если он совсем один. У вас — еще много будущего и совсем мало прошлого. Тогда как у меня — все наоборот. К тому же на природе человек не бывает один. Он бывает один лишь в большом, очень большом городе. Вы не согласны? — Не знаю, — пожал я плечами. — Я не жил в большом городе. — В таком случае вам вдвойне повезло. — Но ведь вы можете приехать навсегда к нам или еще куда-нибудь, поближе к природе и подальше от одиночества. — Да, могу. — Костюмерша на минуту задумалась, слегка поморщив и без того морщинистый лоб. — Как странно бывает, Даня. Уехать из большого города, по сути, гораздо легче, чем приехать и устроить в нем свою жизнь. И тем не менее в основном все приезжают... — Ну, будьте же тогда исключением. Счастливым исключением. — Данечка, Даня, — Марианна Кирилловна легонько похлопала меня по небритой щеке. — Живешь в основном там, где жить привыкаешь. Даже если привыкаешь к самому дурному. И потом, — она неожиданно рассмеялась и даже помолодела, — кому мне здесь шить костюмы? Ваше зверье, ваши пернатые и эта моя сирень в костюмах не нуждаются. Они совершенны. В костюмах нуждаются люди. Вы заметили, как часто любим мы менять одежду? Это потому, что не уверены в себе. А те, кто становится артистом, не уверены и недовольны втройне. И пытаются это компенсировать игрой в чужие жизни... Зверям и птицам это не нужно. И вам, Данечка, наверно, тоже. Вы все время, сколько я вас знаю, в одном и том же оперенье. Вы, как они... И все же, право, жаль, что я так и не сошью вам костюм лесного бога. — Идемте, Марианна Кирилловна, я вам покажу лесных богов. Они не нуждаются в костюмах. И совсем на меня не похожи. И в который раз мы шли прогуливаться по лесным тропам. Я рассказывал о цветах, деревьях, птицах и зверях. Об образцовых лесосеках, на примере показывая, как рубить лес с минимальным ущербом для него. Жаловался на самовольные порубки, на браконьеров. С пылким убеждением говорил о том, что хорошо знал. Лес был моим домом, где я родился в семье лесника. И, наверное, умру здесь... Так мне тогда казалось. А потом я слушал Марианну Кирилловну, которая с не меньшим вдохновением рассказывал об огнях Большого города. О его кознях, его недружелюбии, его страхах. И мне казалось, она очень тоскует о нем. — Как странно, Данечка, там выживают, а здесь живут. Хотя, казалось бы, по логике вещей и природы, все должно быть наоборот. И все-таки жить бы мне хотелось только там. А вот умереть... Мы остановились но пригорке, усыпанном белыми ромашками. Солнце медленно уплывало вниз, за горизонт, оставляя красные полосы на мягком лиловом небе. Бабочки кружились возле цветов и звонко стрекотали кузнечики. Мне запомнился этот вечер, и этот закат, и это прощание. Тогда я еще не знал, что навсегда. — А вот умереть, — задумчиво повторила Марианна Кирилловна, — наверно, я бы хотела здесь. Могилы людей должны быть рассыпаны по полям, лесам, возможно, морям. Это как-то естественнее. Только не в городах. На природе смерть выглядит вовсе не страшной и даже логичной. А в городе нужно жить и выживать. Вы не находите? Я пожал плечами, собираясь уже возразить, но она прервала меня: — Не отвечайте. Вам еще рано думать о смерти. И все же умереть здесь было бы верным. Здесь каждый день что-то рождается, что-то умирает, но это не выглядит трагедией. Напротив, это предстает панорамой вечной, беспрерывной жизни. — Пожалуй, — согласился я. И наклонился возле зеленого лопуха, на котором уютно примостилась маленькая желтенькая букашка. — Этому жучку жить всего один день. Марианна Кирилловна наклонилась вслед за мной, внимательно разглядывая насекомое. — Подумать только. Всего один день! Впрочем, этого бывает достаточно, чтобы ощутить всю полноту жизни. А бывает — и всей жизни мало, чтобы ее понять. — Приезжайте на следующий год, Марианна Кирилловна. Я вас буду ждать. Ее морщинистые щеки запылали. И она мило улыбнулась. — Спасибо, Даня. Как ни странно, но вы, пожалуй, единственный человек, кто меня где-то ждет. Вот видите, мне не хватило целой жизни... Подул легкий ветерок, букашка соскользнула с лопуха и растворилась в зеленой траве. Солнце по-прежнему катилось все ниже и ниже, оставляя за собой на небе алые следы. А на следующий год, когда я принес охапку сирени в ее номер, маленькая шустрая горничная сказала, что Марианна Кирилловна не приедет. — Не понял, — машинально ответил я, ставя цветы в трехлитровую банку. — Да умерла твоя костюмерша. Царство ей небесное. — Горничная проворно перекрестилась. Я сидел в номере Марианны Кирилловны, тупо уставившись на цветы. А ведь мне казалось, что так будет из года в год — она приедет и увидит на тумбочке пышный букет сирени. Я по-прежнему слышал ее приглушенный тихий голос: «Данечка вы так похожи на лесного бога». Я-то думал, что законы жизни везде одинаковы. Что за зимой идет лето, за дождем — солнце, и на голых ветках появляются почки. А потом все умирает, чтобы родиться вновь. Но Марианны Кирилловны уже не будет никогда. Ее похоронили в большом городе, хотя она и считала это нелогичным. Мне почему-то все время казалось, что похоронена она именно здесь, в этих местах. Возможно, потому, что я оказался для нее единственным близким человеком на этой земле. Единственным, кто ее по-настоящему жалел и любил. Я вдруг понял, что могилы не там, где похоронен человек, а там, где его всегда будут помнить. Вечером я сидел в сторожке и поминал домашним калиновым терпким вином свою костюмершу. Ветер усиливался. Громко и настойчиво барабанил в окно резкий дождь. Тихо и печально выл Чижик. Вдруг раздался грохот фрамуги, посыпалось разбитое стекло, и я услышал на улице сильный треск. А потом в одну минуту все стихло. Я выскочил на крыльцо. Под окном лежал раненый ветром куст сирени. Талисман костюмерши. Я стал быстро срывать под не утихающим дождем ветки с цветами. А утром отнес еще влажную сирень на пригорок, где мы прошлым летом прощались с Марианной Кирилловной, и бросил букет на траву. В сиреневых цветах заиграло весело солнце. Мне по-прежнему казалось, что похоронена она была именно здесь. Потому что это логично. Я нашел цветочек с пятью лепестками и проглотил его. Но желания не загадывал. Это была по-прежнему ее сирень, и ее желание, которое она мне так и не раскрыла. Но которое все же сбылось, даже после ее смерти...
Почему именно теперь, глядя на испачканное золой лицо незнакомки, я вспомнил костюмершу? Наверно потому, что девушка, как и Марианна Кирилловна, пришла из того, другого, непонятного и нежеланного мира. И пыталась, сама не ведая того, меня им заразить. — Вы испачкались, — улыбнулся я девушке. Она с аппетитом, как и положено на свежем воздухе, поглощала картошку с сочными помидорами и кусочками нежной грудинки. — Ничего более вкусного в жизни не ела, — по-детски сказала она, угощая остатками сала Чижика. Но тот почему-то заупрямился и не брал из ее рук. — Вот и все, — я затушил остатки костра и убрал мусор в рюкзак. — Идемте, я вас провожу. Мы вышли на широкую лесную тропу. Нам было не о чем говорить, ведь мы были совсем незнакомы. — Ну что ж, тогда познакомимся, — ответила на мои мысли девушка. Я узнал, что ее зовут Лида, что она студентка театрального, что приехала сюда впервые, по настойчивой рекомендации бабушки. — Вы бы знали, Даник, как она расписывала это место! Словно это маленький рай в окружении бесконечного ада. — Вы разочарованы? — Не знаю, — девушка пожала плечами, — еще не знаю. В любом случае, отдых есть отдых. Хотя, признаюсь, здесь скучновато. Местечко больше подходит для одиноких старушек. — Я, в общем-то, не одинокая старушка. Но скучно мне никогда не бывает. — Ну... Вы ведь вынуждены здесь жить. Это ваша работа. Это моя работа. Охранять все живое и беззащитное. Но никто меня не принуждал. Впрочем, Лиде я не ответил. И молча протянул руку на прощание. — Желаю вам приятного отдыха. — Вы так говорите, словно мы никогда больше не увидимся. Не знаю почему, но я действительно не хотел с ней больше встречаться. Мой внутренний, почти звериный инстинкт подсказывал, что от этой девушки нужно бежать. И как можно дальше...
Утром в Москве, на Центральном аэродроме приземляется самолет летчика А.И. Семенкова, который доставляет акт о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии. В 6 часов утра диктор Левитан объявляет о победе в войне с гитлеровской Германией. Распоряжением Главного управления местной противовоздушной обороны НКВД СССР отменяется "угрожаемое положение" на всей территории Советского Союза. В Москве вечером звучит Салют Победы. Победные салюты во время войны были трех классов: первый - 24 залпа из 324 орудий (в честь освобождения столиц союзных республик, столиц других государств и в честь особо выдающихся событий, всего за войну их было 23). Второй - 20 залпов из 224 орудий (звучали 210 раз) и третий - 12 залпов из 124 орудий (звучали 122 раза). Самым величественным становится салют 9 мая 1945 - 30 залпов из тысячи орудий. От Советского Информбюро: «Между Тукумсом и Либавой Курляндская группа немецких войск в составе 16 и 18 немецких армий под командованием генерала от инфантерии Гильперта с 23 часов 8 мая сего года прекратила сопротивление и начала передавать личный состав и боевую технику войскам Ленинградского фронта…К вечеру 9 мая войскам фронта сдалось в плен более 45.000 немецких солдат и офицеров. Прием пленных продолжается… Войска 1-го Украинского фронта, в результате стремительного ночного маневра танковых соединений и пехоты, сломили сопротивление противника и 9 мая в 4 часа утра освободили от немецких захватчиков столицу союзной нам Чехословакии город Прагу…» Военнослужащие 7-ой армии США арестовывают "нациста №2" Германа Геринга… В Реймсе адмирал Г.фон Фридбург подписывает капитуляцию немецкого военного флота. В Копенгагене сдается последний немецкий военный корабль "Принц Евгений"… Учреждаются медали "За взятие Берлина" и "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.". Медалью "За Победу над Германией" будет награждено 14 900 000 человек. 9 мая был установлен и введен в церковный календарь Архиерейским собором 1995 года как День поминовения "усопших воинов, за веру, Отечество и народ жизнь свою положивших" на полях сражений Великой Отечественной войны. Иллюстрация: Б.Иогансон «Праздник Победы» (1947) Полный текст материала «Победа!» читайте на главной странице
