Елена Сазанович

Улица Вечерних услад

(роман)

Впервые напечатан в 1997 г. в литературном журнале «Брызги шампанского» (в журнальном варианте). Вышел в авторском сборнике «Улица Вечерних услад» (серия «Очарованная душа», издательство «ЭКСМО-Пресс», 1998, Москва)

Вот уже много дней я не выношу вид бумаг и чернил. И

книжные магазины обхожу стороной. И почту не

забираю. Наверно потому, что все это напоминает мое

ремесло. Напоминает бессонные ночи. Неисчислимое

количество пустых пачек от сигарет. Недопитых

бутылок. Головные боли. И учащенное биение пульса. А

еще напоминает страх. Страх, что ничего не получится.

Я уже давно понял, что получается у тех, кому этот

страх не знаком. Получалось у Китова, моего

старинного товарища по перу. Он писал с такой же

легкостью, с какой гонял на мотоцикле. С такой же

легкостью он и погиб. И я все чаще жалею, что так и не

нашел времени с ним поговорить по душам. Без

сомнений, разговор наших душ состоится. И без

сомнений, далеко не здесь. И мне остается молить Бога,

чтобы это случилось не скоро. Потому что больше всего

на свете я люблю жизнь. И ценю ее больше всего на

свете. Даже если она не так часто ко мне благосклонна.

Впрочем, ее благословений я никогда не выпрашивал. Я

просто принимал в ней все. Осенние дожди.

Одиночество. Утренний свет. И удачу. И еще многое-многое

другое. Наверно, именно из-за этой моей

благодарной любви к жизни я каждое утро прихожу в

это маленькое кафе. Усаживаюсь за столик в самом углу.

И заказываю чашечку крепкого кофе. Я не знаю почему,

но именно с этого момента я начинаю чувствовать

жизнь. Прикасаюсь губами к горячему горькому кофе.

Затягиваюсь глубоко сигаретой. И от удовольствия

зажмуриваю глаза. И на минуту жалею Кита. Что этого

удовольствия ему уже разделить не суждено. Что ж.

Возможно, его удовольствие было в другом.

Удовольствие бешеной скорости. Бешеного падения.

Бешеной жизни. И бешеной смерти. И если он когда и

заглядывал сюда с утра. То только, чтобы подмигнуть

мне. Похлопать по плечу. И рявкнуть в самое ухо:

- Салют, старик! Ты все такой же зануда! Я у тебя

отхлебну глоточек?

Я молча кивал. А он набрасывался на мой кофе. И с

шумом отхлебывал «глоточек». А я с опаской косился,

как бы он не проглотил заодно чашку. Для него это бы

ничего ни стоило. И я заказывал себе повторный кофе.

И уже слышал треск его мотоцикла, сквозь который

раздавался его оглушительный смех. Кит тоже любил

жизнь. Я в этом уверен. И так ею легкомысленно

пренебрег. Когда я увидел его. Покорно покоящегося в

гробу. Мне захотелось расхохотаться. Настолько нелепо

он выглядел в черном костюме и остроносых туфлях. В

которые, по всей видимости, вырядила его последняя

жена. Любительница подобных нарядов. Что ж. После

своей смерти у него не хватило наглости ей

сопротивляться. Но по его удрученному виду я понял,

что он в полном недоумении. И я подошел и похлопав

его по плечу:

- Ничего, старик. Как знать, возможно, там это и

пригодится. Во всяком случае, можешь загнать.

Скорбящие гости возмущенно заохали. И я услышал,

как кто-то зашипел в мою спину:

- Они все чокнутые, эти писаки.

- И все алкаши, к тому же.

Мне захотелось вслух возмутиться. И я даже поправил

пиджак, чтобы держать речь над гробом безвременно

погибшего товарища. Я хотел сказать, что он был не

писака, а поэт. И не алкаш, а так -  любитель чуть-чуть

выпить. Но я вновь увидел лицо своего друга, которое

мне говорило:

- Не связывайся, старик, хоть в такой день. В такие дни,

говорят, скандалы не устраивают.

- А ты откуда знаешь? -  хотел было я возразить ему. Но,

махнув рукой, направился к выходу. Больше мне здесь

было делать нечего. И какой смысл разговаривать с

мертвым Китом? Мертвый Кит стал никому не нужен.

Даже его последней жене. Которая, по-моему, не смотря

ни на что, его любила. Ей нужен был живой Кит. Да,

пожалуй, и мне. Его самому старинному и лучшему

другу. Какой черт он мне теперь сдался? Если у него

даже не стрельнешь сигарету. А что это, скажите, за

друг, если он не способен угостить сигаретой. И я вновь

безнадежно махнул рукой. Нет, старик. Ты глубоко не

прав. Так легкомысленно распоряжаются жизнью

только идиоты. Да тебя уже через год будут вспоминать

разве что при застолье. Нет, я так не согласен. Уж я

постараюсь до конца выжать из жизни все. Пока хватит

на это сил. Потому что больше всего на свете я люблю

жизнь.

После смерти Кита мне почему-то тошно стало смотреть

на бумагу и чернила. Мне вдруг явственно

представилось, что после смерти всего-то и останется что

бумага. И чернильные записи на ней. И мир мне

показался до боли комичен. И мне захотелось раз и

навсегда поставить точку. И после нее начать свою

жизнь. В конце концов она в любом случае будет мне

дороже, и обойдется дороже, чем жизнь моих

выдуманных героев. И только недоучки могут

утверждать, что бумага и чернила -  это болезнь

навсегда. Уж кто-кто, а я от этой болезни избавлюсь.

Как нечего делать.

Вот почему я прихожу в это маленькое кафе. Сажусь за

столик в самом углу. Заказываю чашечку крепкого кофе.

И глубоко затягиваюсь сигаретой. И моя правая рука

уже свободна. Она не лезет назойливо в карман в

поисках ручки.

- Странно, вы уже который день ничего не пишете? -  улыбается

мне официантка.

- Все уже давно написано, моя дорогая, -  с очень умным

видом я выдавливаю из себя самую наиглупейшую

фразу на свете.

Но мои слова действуют. Официантка заискивающе

заглядывает в мои глаза. И молча просит выдать еще

чего-нибудь умного. Я уж точно знаю, что она спит и

видит, как после моей смерти даст интервью

журналистам по поводу моей глубокой личности,

которая окажется к тому же не из мира сего. И я уже

никак не смогу убедить этих прилипчивых газетчиков.

Что уже если кто и ходил ровно по земле, так это я. А не

из мира сего бывают только покойники. И я мысленно

даю себе клятву, что такой радости официанточке не

доставлю. И всеми силами постараюсь ее пережить.

Хотя мне ее, если честно, очень жаль. По-моему, она в

меня влюблена. Но она и в мыслях не может себе

допустить, чтобы со мной реально вступить в интимную

связь. Она наверняка считает, что передо мной открыты

все двери к любому женскому сердцу. И женщины все

непременно кинозвезды или литераторши. Куда уж ей,

несчастное официанточке. Дура? Она и понятия не

имеет, что я с большим удовольствием связался бы с

любой первой встречной официанткой. Чем со всеми

кинозвездами и литераторшами вместе взятыми. Во

всяком случае она не будет рассуждать о сложностях

нашей бренной жизни. И об упадке отечественной

литературы тоже вряд ли додумается спросить.

- И все-таки жаль, что вы больше не пишете, -  вздыхает

официантка. И опускает взгляд. -  Ваши произведения...

Они... В них столько...

О Боже? И она туда же. Неужели ей трудно. Вот так же

опустить взгляд. Чуть-чуть покраснеть. И сказать чуть

заикаясь:

- Я столько думаю о вас. Как вы думаете, с чего бы это?

И я бы ей непременно ответил. И к черту всех кинозвезд.

И литераторш тем более. К тому же у этой

официанточки очень симпатичные глазки. Но она стоит

передо мной по-прежнему, как дура. И пытается что-то

связать более-менее приличное о литературе.

Я перевожу взгляд за окно. И глубокомысленно

созерцаю вид за ним. Официанточка понимающе

улыбается и исчезает. Не иначе, как подумала, что в

голову писателя пришла гениальная мысль.

А какие к черту мысли. Если за окном вообще ничего не

видно, кроме какого-то полуразрушенного сарая. И

отпиваю глоток кофе. И затягиваюсь сигаретой. И все-таки я

люблю жизнь. Люблю этот полуразрушенный

сарай за окном. Люблю утро в этом маленьком кафе. И,

пожалуй, люблю эту глупышку официантку, которая

тоже стала частью моего утра. Как кофе и сигареты. И с

них я начинаю чувствовать свою жизнь...