Елена Сазанович "И ТОЛЬКО ДОЖДИ ИДУТ ВСЕГДА" 
                 (Отрывок из романа «Циркачка». Опубликован в журнале «Пражский графоман», 2009)
               В который раз сегодня воскресенье. В который раз я собираюсь на встречу со своими старинными друзьями — Гришкой и Владом. И в который раз — у меня все меньше желания с ними встречаться. Они ждут меня в маленьком ресторанчике, где я каждый вечер подрабатываю игрой на рояле. Кроме воскресенья. Воскресенье — единственный день, когда я могу просто так посидеть, выпить бутылку пива. И поболтать со своими старинными приятелями. Но болтать нам уже практически не о чем. Мы все реже и реже вспоминаем свою юность. И все чаще и чаще молчим. Уставившись на сцену. По которой грациозно порхает престарелая певичка Вика. И низким голосом, не соответствующим ее грациозным жестам, нам поет какую-то дешевую, старую, как мир, историю одной безответной любви. С Викой мы дружим еще со школы. Она всегда оставалась нам преданным, верным товарищем. И почти всегда была для нас матерью. Почти... Просто давным-давно. Когда мы, трое закадычных друзей, были еще свежи и красивы. Впрочем, как и она. Каждый из нас умудрился с ней переспать. Втайне друг от друга. И каждый из нас, впрочем, как и она, быстро поняли. Что это глубокая, но вполне поправимая ошибка нашей юности. И с тех пор мы вчетвером стали просто друзьями. У каждого из нас была своя дорога в жизни. И никогда эти дороги не пересекались. Разве только в такие воскресенья, пахнущие пивом и скукой вечера...

В который раз я неуверенно открываю тяжелую дверь ресторанчика, который, скорее, смахивает на забегаловку. Пошарпаная сцена. Старенький чопорный рояль. Кривые столики, за которыми сидят немногочисленные посетители. Они, размахивая руками, оживленно беседуют. Дым от сигарет повис в воздухе. Вперемежку с пряным запахом дешевого вина. Я усталым взглядом обвожу зал. И замечаю у крайнего столика толстого неуклюжего очкарика. Он давно ждет меня и давно понимает, почему с каждым воскресным вечером я опаздываю на большее время.
- Привет! – я машу ему издали рукой. И как можно естественнее улыбаюсь.
Он мне с той же искренностью улыбается в ответ. Его улыбка щекочет мою совесть. Она корчится от щекотки, но не долго. И тут же успокаивается.
- Привет!
Я вяло пожимаю товарищу руку. Аккуратно складываю тщательно отутюженный моей женой Валей плащ, осторожно перекидываю его через спинку третьего стула и разглаживаю складки ладонью.
Передо мной мой друг, Гришка, толстый неповоротливый очкарик. Он без конца что-то жует. И с полным ртом, уже в который раз, мне пытается объяснить, что в моем ресторанчике прескверно готовят. Я безвольно с ним соглашаюсь, Так как защищать часть своего ресторанчика мне совершенно неинтересно. Но ненароком замечаю, что это не мешает ему усердно двигать челюстями.
Гришка помешан на мостах. Хотя надо уточнить: Гришка когда-то был помешан на мостах. Он их сочинял. Я помню его первые мосты, когда он только начинал как архитектор. Они имели совершенно невероятные, причудливые, фантастические формы. То извилистые, то волнообразные, то напоминающие колыбель. Они были различных цветов и оттенков. И по ним невозможно было ходить. Ими было возможно только любоваться. Это действительно было красиво. Но Гришку склоняли со всех сторон. За его непрактичную, ирреальную выдумку. За его сумасшедшее понятие дороги. А Гришка не обращал ни на кого внимания. Он только улыбался своими круглыми глазами из-под очков. И чесал лысеющий затылок.
— Они ни черта не понимают, эти дураки! — смущенно говорил он нам.
И тащил прогуляться по своим несовершенным творениям. Мы делали осторожные шаги. Но все равно спотыкались. И едва дойдя до середины моста. Тут же не выдерживали. И заворачивали обратно. Нам казалось, что мост непременно рухнет. И мы предпочитали любоваться им издалека. Но ни один мост никогда, как ни странно, не рухнул. Может быть, потому, что по ним никто практически не ходил.
С каждым годом мосты моего друга Гришки приобретали новые, более совершенные формы. Они становились ровными, гладкими, очень прочными. И главное — доступными всем. По ним стали мотаться машины. И шнырять пешеходы. Но Гришка уже почему-то не приглашал нас прогуляться по ним. Он все чаще предпочитал своим выдумкам кружку пива в ресторане. Любил сидеть там с набитым ртом и нудеть о каких-то бесконечных дорогах, которых не бывает. А мы и не настаивали. В конце концов, может быть, те дураки и были правы. Вряд ли у кого появится желание без конца спотыкаться на дороге. И со страхом ждать, когда полетишь вниз головой.
Я ощупываю Гришкин костюм в яркую полоску.
Гришка с гордостью даже приподнимается с места:
- В Англии приобрел. Вот черти! Все им удается! И главное – все у них удобно! Начиная от костюмов и заканчивая мостами! Это наши все выпендриваются.
- Ты о чем, Гришка?
- Просто я признаю свое поражение! Идеалист проклятый! (Гриша постучал себя по широкому лбу). Все твердил о каких-то невероятных проектах. Впрочем, скорее всего, я наконец-то повзрослел. Высокий мост - это обязательно, когда по нему ездят или ходят. Мост – это сам по себе высота. И ничего не нужно придумывать лишнего. Ведь это всего лишь мост… Бывает достаточно посмотреть вверх или вниз, разве этого мало? Почувствовать риск и не рисковать.
- Я не понимаю, Гришка.
- Просто теперь я конструирую самые совершенные мосты. И даже получаю за это хорошие бабки. По моим мостам запросто шныряют машины и бегают пешеходы. И вряд ли у кого-нибудь из них возникнет желание риска. Они так спешат. Да и зачем всё это? Риск – это, скорее, удел бездельников и тупоголовых романтиков. Мы же далеко не такие. Так ведь, Колька?
- Но ведь у тебя все нормально?
- Абсолютно! - Он проворно нанизал на вилку кусок ветчины и с удовольствием забросил ее в рот — Я научился главному. Жизнь без риска гораздо безопаснее, гораздо логичнее, и главное – умнее. Мне нравится, очень нравится жить именно так. И именно так строить мосты. У меня хорошие получаются мосты…

Не успели мы чокнуться кружками с пивом, как услышали звон разбитой посуды, крики и шум. Мы резко обернулись. Ну конечно! Кто же еще! Так громко и на таком оголенном нерве. Театрализованное явление моего второго товарища Влада. Он уже успел порядком надраться, не дожидаясь нашей встречи. Как всегда, в мятых широких штанах и облезлых желтых ботинках. Он похож на потрепанного, постаревшего Маяковского (если бы тот успел постареть).
Влад притормозил в центре зала. И с пафосом продекламировал стихи густым басом. И слегка заплетающимся языком:
«На чешуе жестяной рыбы
Прочел я зовы новых губ.
А вы
Ноктюрн сыграть
Могли бы
На флейте водосточных труб?..»
Затем широким, размашистым шагом направился к нашему столику.
- Салют, старики!- он, стоя выпивает залпом полный бокал моего пива. И пиво непременно проливается на его пожеванные штаны. - Собака!
И мы никогда не знаем, к кому обращено такое вполне приличное ругательство. А он дрожащей ладонью тщательно трет пивное пятно. И оно еще больше увеличивается и чернеет. Влад безнадежно машет рукой и пьяно хохочет своими ровными, но уже далеко не белыми зубами, на которых неизбежно отразились его сомнительные наклонности. Он хохочет своей далеко не голливудской улыбкой. Он доволен собой. Он по-прежнему не может смириться со временем, со своим поражением, со своею судьбой, и в его уверенности, мне вновь видится красавец Влад с его греческим профилем. И я в который раз понимаю, почему он так безумно нравился женщинам. Когда в своих неизменно широких пожеванных штанах. С непременной сигаретой в голливудских зубах. И кепкой, небрежно сдвинутой на затылок. Он появлялся не телеэкране. С обязательным репортажем об очередной трагедии нашей бренной жизни. Женщины, уверен, не отрывали от него свои жадные взгляды. Наплевав на всех своих мужей и любовников, вместе взятых. Он всегда играл под Маяковского. Но очень тонко. Очень изящно. Очень умело. И женщины, наверняка, не особо вникали в его печалъно философские монологи о нашей трагичной жизни. У них на уме было явно другое. И Влад это другое никогда не отрицал. Напротив, он благодарно принимал любовь, и никогда не любил. И в этом была его личная трагедия, до которой нашей печальной жизни не было никакого дела.

Влад шумно усаживается. Пьяно подмигивает мне, развязно развалившись на стуле, где висит мой плащ. Он небрежно забрасывает ногу за ногу, не вынимая из своих пожелтевших голливудских зубов сигарету.
Я вскакиваю, как ошпаренный.
- Уберись с этого места, скотина!
Друзья непонимающе уставились на меня.
- Я же сказал, пошел вон! Вон сколько свободных стульев, так нет, ему обязательно нужно бухнуться именно сюда, еще с этой чертовой папиросой!
Я подскочил к Владу и силой наклонил его спину вперед. И аккуратно, насколько это возможно, вытащил свой плащ.
- Все равно помял, сволочь! Еще хорошо, что не прожег сигаретой!
Я тщательно разгладил плащ рукой, встряхнул его, даже понюхал.
- Фу, уже насквозь пропах спиртом. Что скажет, Валя?.. Ох, как ты меня достал, Влад!
Влад скривил свой прямой, почти греческий нос:
- Всего лишь спиртом? Радовался бы, что не духами.
Официант Петя мгновенно появился возле столика. Он научился, как гончий пес, чувствовать неладное.
- Что-нибудь не так, Николай?
Я, молча, без предисловий, протянул ему плащ. Петя понимающе кивнул и скрылся в подсобке.
Влад внимательно разглядывает меня. Его большой рот скривился в снисходительной усмешке. Он вновь выпивает. Но уже водку. Его черные круги под глазами. Его дрожащие руки. Его скука в глубоких морщинках у губ. Его потрепанный вид и усталость не ускользают от моих глаз. Все это он заслуженно заработал. Но уже не в бессонных ночах, проведенных наедине с бумагой. И пером. Или наедине с женщиной. А скорее всего — наедине с рюмкой, которую он судорожно сжимает в своих дрожащих руках. Впрочем, я не заостряю на этом внимания. Мне кажется, я давно устал от его нервных жестов, слишком подвижной мимики. От его нетерпения жить...

Гришка нравоучительно замечает, нанизав очередной кусок ветчины:
- А вот в Англии так не пьют, Влад!
- И столько не жрут! – ловко парирует наш товарищ.
Я, пытаясь загладить инцидент с плащом, смягчаю тон:
- Что-то давно не видал тебя по ящику. Куда спрятался, дружище? Ты же делал гениальные репортажи! Женщины при одном твоем виде падали в обморок. Ну, чем не старина Маяковский!
Влад кисло усмехнулся и опустил голову вниз, вытянув длинные ноги.
- От Маяковского остались разве что желтые ботинки. К тому же я его по возрасту перерос. Но и век желтых ботинок уже того, тоже, похоже, заканчивается. Мой закончился раньше. Ты же сам прекрасно знаешь, что показывают сейчас по телеку - ужасы и нездоровые страсти. А я человек добрый, к тому же созидатель. И вообще. Если честно, то рожей не вышел. Нынче в почете другие рожи. В общем, не вписался в узкие рамки голубого экрана. Впрочем, наверно, и жизни.
Гришка смущенно протирает свои новые золотистые очки, совершенно нелепые и безвкусные:
- Ну, зачем ты так, Влад. Ты ведь еще так молод.
- Все мы более-менее молоды. И от этого становится более тошно. Когда еще относительно молод, но нет уже никакого желания покорить этот мир. Потому что он уже давно не наш. И остается разве что покориться ему. Я покорился. И вы знаете, мне это далось не так уж напряжно. Так что не смейте меня жалеть!
Влад стукнул кулаком по столу так, что бокалы и тарелки от страха задребезжали. Но мы Влада не боялись. Он был слишком слаб.
Гришка осторожно пожал его локоть:
- Не нужно, Влад. Мы ведь там же, где и ты. И это тоже наш мир. Хотим мы этого или нет.
Влад схватил дрожащей рукой рюмку с водкой и залпом выпил. Прозрачные капли медленно потекли по его небритому подбородку. И в глазах появились прозрачные пьяные слезы.
Неожиданно Влад нервно расхохотался. И я поежился.
- А всё ведь не так уж и дурно, старики! Зря вы так расклеились. Я вполне доволен своей жизнью. И ни на какую другую ее не променяю! Ни на Голливуд! Ни на наше родное ТиВи! И ни на один самый модный блестящий журналишко!
Я неестественно откашлялся:
- Если ты не в Голливуде и не в нашей масс-медиа, тогда где, Влад?
- У меня прекрасная, замечательная, великолепная работа! И я ею горжусь! Ей-Богу! (он постучал кулаком по своей широкой груди). Я работаю в одной маленькой газетке, «Тетушкины рецепты» называется. И даже веду рубрику о борьбе с пьянством, в которой есть очень ценные советы избавления от зеленого змия!.. Усекаете, старики! Знаете, сколько я советов придумал! Правда, сам ни одним из них не воспользовался. Зато знаете, сколько я спас человеческих судеб! А письма! Вы бы читали эти письма - от детей, жен, бывших алкоголиков! Нет, можно просто разрыдаться! Лучше цитировать не буду, а то нервы не выдержат. Здесь только может помочь…(он вновь осушил рюмку водки). Главное, старики, они вылечиваются! И все благодаря мне!
Гришка смущенно закряхтел, как старик:
- Но это… Как бы это… Ты ведь сам… Ты же сам, Влад…
- Ты хочешь сказать, что я болен! Ну и прекрасно! А какое это имеет значение! Разве больной врач не может вылечить своего пациента! А священник! Самые лучшие священники те, кто прошли не самый святой путь. И только поэтому способны помочь. Поверьте, старики, чистюли никогда еще не могли помочь другим. Чистюли способны лишь презирать или жалеть. А этого так мало, чтобы лечить. Бойтесь чистюль. И не доверяйте им! Ни священникам, ни врачам, ни поэтам! Это я вам заявляю, как бывший поэт, немного врач и чуть-чуть священник, прошагавший не самую безгрешную жизнь.
Над нашим столиком повисло тягостное молчание. Оно по-прежнему пахло спиртом, табаком и, наверное, безнадежностью. Мы все сказали друг другу. Нам не о чем было уже говорить. И мы одновременно повернули головы к сцене. Мы угадали.

Внезапно на маленькой сцене появился конферансье в позолоченном костюме и с нескрываемой гордостью объявил:
- А сейчас вы услышите наш коронный номер. Его исполняет женщина-вамп, соблазнительница всех мужских сердец, секс-символ года и вечности, города и вселенной. Все мужчины валяются в ее ногах и со всеми она готова сотворить всё, что угодно. Великолепная Виктория! Она исполнит песню «Любовь». Она исполнит то, что принадлежит ей по праву, и в чем она разбирается лучше всего. Кто из вас может похвастаться этим?!
На сцене появилась наша школьная подружка Вика. В нарочито вульгарном открытом серебряном платье, с красной розой в черных волосах. Вызывающе огромные серьги из фальшивого золота звенят в такт ее движениям.
Вика запела низким хрипловатым голосом:
- Любо-о-овь! Лю-ю-ю-бовь! Где ты, лю-бо-о-вь!..
Гришка от смущения вновь стал протирать свои очки, стараясь не смотреть на Вику. Влад с жадностью проглотил очередной бокал пива, пролив часть на рубашку.
Боже, как пошло. Боже, как скучно. Но я старательно улыбаюсь Вике. И всем своим видом показываю, что меня до глубины души трогает эта песня. Что с нами сделало время? Кто бы мог подумать, что это пела самая красивая и талантливая студентка консерватории, где мы вместе с ней учились после школы. Но мне так не хочется обижать нашу старинную подружку. А она, выплеснув все свои чувства наружу, которых у нее, по-моему, давно не осталось. Развязно покачивая крупными бедрами, направляется к нам.
— Вика — наперебой кричим мы. — Как ты сегодня прекрасно выглядишь, Вика! Ну, разве не Эдит Пиаф?! Впрочем, нет, черт побери, ты в тысячу раз лучше!
Вика знает, что мы в который раз бесстыдно лжем. Но ей наша ложь, в которой раз, приятна. Она закуривает и по привычке поводит оголенными плечами.
— Как я рада, что мы вновь вместе, — так же бесстыдно лжет она нам в ответ.
Ей уже давно безразлично, вместе мы или нет. Мы для нее всего лишь бесплатное приложение к воскресному вечеру. Впрочем, как и она для нас. Вика в очередной раз принимается описывать свои любовные приключения. И чем непривлекательней она их расписывает, пытаясь грязное одеяло побольше натянуть на себя. Тем больше мы понимаем, что она ведет почти монашескую жизнь. И ее нарочито вульгарное открытое платье. Ее красная роза в черных волосах. Ее вызывающе блестящие серьги. Все это нас в который раз убеждает, что Вика — очень чистый, милый и добрый человек. Но мы, чтобы угодить ей, дружно киваем головой, показывая, что верим всем ее сказкам. Мы не хотим обижать ее. Ее непонятное желание слыть порочной и дурной женщиной.
Мимо столика медленно прошелся пьяный толстый мужик. Вика, желая доказать, что она роковая женщина, кокетливо ему подмигнула и «нечаянно» задела рукой. Но тот только шарахнулся в сторону.
- Пойду, переоденусь! Видите, они боятся моего шика. Мужики так стыдливы, как дети!
И Вика скрывается в подсобке.
К нам приближается официант Петя, попеременно оглядываясь на развязно удаляющуюся певичку.
- Так ее жалко, - вздыхает Петя. - И зачем ей это, эти вечные сказки про любовные приключения, последнее из которых было лет сто назад. Она же ведет почти монашескую жизнь. Но в монашестве ей не везет тоже. Монахам по статусу не положено. Если бы она хоть изменила свой имидж, может все бы пошло по-другому.
- Вряд ли! – хохочет пьяным смехом Влад. - Никуда бы ничего не пошло. Она ведь и впрямь ждет такого простого, такого ясного, такого легкого как любовь. А этого не бывает. Так пусть будет хоть имидж. Он скрашивает ее жизнь. И он даже позволяет ей поверить в то, во что уже никто никогда не поверит.

Вскоре Вика, переодевшаяся в не менее вульгарное, только совсем короткое платье, в высоченных красных сапогах на шпильках, вновь направляется к нам. Пытаясь тащить за собой толстого лысого полупьяного мужика. И даже умудрялась шептать ему на ухо томные словечки. Но он ловко увертывался, оглядываясь назад в поисках защиты от надоевшей бабенки. Наконец ему удалось схватить за руку смазливую барышню с волосами, прожженными перекисью, и закружить ее в танце.
А Вика, такая нелепая, в сверхкоротком платье и ярко красных сапогах на шпильках, смущенно осталась стоять одна посреди зала. Но тут же гордо встряхивает головой и решительным шагом направляется к нам, демонстративно стуча на весь зал каблуками.
- Достал уже! – она забрасывает ногу за ногу и глубоко затягивается сигаретой. - Всё пристает, не дает проходу. Тоже мне поклонник нашелся… Да видала я таких сердцеедов. Они уже вот где! (Вика проводит рукой по шее.) Слава богу, смогла от него отцепиться. Не хватало, потащил бы еще в свой особняк. На черта мне это нужно?!
Влад бережно проводит широкой ладонью по морщинистой шее Вики.
- А знаешь, девочка, - бормочет он заплетающимся языком. - Ну, ты-то знаешь. Я много встречал женщин. Они были такие разные. И добрые были, и стервы попадались, и навязчивых навалом, хотя и душевных было не мало. Но… Знаешь, Вика…
Вика смотрела на него густо накрашенными глазами. И в ее глазах застыла, как льдинка, невыносимая грусть:
- Да, Влад, я знаю всё про твоих женщин.
Влад вдруг поцеловал ее руки и опустил голову на ее коленки в ажурных чулках.
- Но, знаешь, Викуша… Клянусь всеми богами, которые есть и которые еще будут, ты… ты самый чистый человечек из всех. Самый. Может, и впрямь судьба ошиблась, что не свела нас вместе.
Вика стала нежно гладить его, как маленького, по потным слипшимся волосам.
- Успокойся, Владик. Судьбы не ошибаются. Может быть, только люди. Но, поверь, мы не ошиблись тоже. Спасибо тебе, Владик.
- Если бы я мог, - он беспомощно стал озираться по сторонам, - я сейчас бы упал перед тобой на колени и снял перед тобой шляпу. Единственное, что я еще в силах для тебя сделать. Но я даже этого не могу. У меня просто нет шляпы. А ноги меня просто не держат… Кольша, у тебя есть такой замечательный плащ. Твоя жена наверно прекрасно утюжит. Она тебе носки и трусы тоже утюжит?.. Кольша, ну, выручай, у тебя обязательно должна быть шляпа. Плащ без шляпы - это какой-то фарс, балаган, цирк!
При слове цирк все внимательно вдруг на меня посмотрели. Мое лицо оставалось каменным. И я процедил сквозь зубы:
- Его нужно увезти. И немедленно!
Гришка вскочил и попытался взять Влада под руки.
Тот ловко увернулся, хотя и сильно был пьян.
- Эге-гей! Куда еще увести! Такой дождина на улице. Кольша, а Кольша, соверши свой последний геройский поступок в жизни. Одолжи мне свой плащ. Я его верну, ей-богу, верну! И даже попробую отутюжить. Хоть у меня нет такой прекрасной жены. Но я все равно попробую!
- Нет, Влад! – грубо отрезал я. - Тебе теперь все равно дождь или снег. Ты все равно весь мокрый.
Влад стал осматривать себя с ног до головы.
- Ну да… Ну, конечно… Ну, безусловно… Мне все равно. Мне давно все равно.

Мой товарищ, шатаясь, поднялся с места и осмотрел мутным взглядом зал.
- Граждане! – густым басом закричал он. – Дорогие мои любимые граждане! Ну, одолжите мне на пять минут хотя бы шляпу. Только для того, чтобы снять ее перед женщиной. Это вопрос чести! И жизни, если хотите. Это единственное, что я могу для нее сделать. Это же так мало, что я могу!
Вика бережно обняла Влада за шею, погладила его плечо, безуспешно пытаясь успокоить. Но Влада остановить уже невозможно.
Он решительно подошел к столику, где величественно восседают муж с женой, и протянул к ним руки.
- Только шляпу, - Влад театрально поклонился.
Краснощекий мужик тут же спрятал вязаную шапочку, лежащую на краю стола, за спину, а затем передал жене, которая проворно уложила ее в сумку.
Но Влад неумолим. Он бросается от столика к столику. Расшаркивается, раскланивается, взывает к Всевышнему, вознося руки к потресканному, пятнистому от дождя, потолку. Но посетители в страхе шарахаются от него. Не забывая при этом на всякий случай надежно прятать свои вещи. Какие-то подростки в бейсболках, громко захохочут, откровенно издеваясь над ним. Они замахали перед его носом кепками и затеяли игру, перебрасывая их друг другу. Влад попытался поймать хотя бы одну, но у него не получается, и он бессильно падает на колени.

Мы смотрели со стороны на это жалкое зрелище, которое устроил наш лучший товарищ. Бывший красавец, эстет, любимец успеха и женщин. Так похожий на Маяковского. До которого ему оставалось совсем чуть-чуть. Но ему не повезло. В отличие от Маяковского, он вовремя не остановился.
Неожиданно какой-то пожилой мужик с военной заправкой подошел к Владу и смущенно откашлялся.
- Послушай¸ браток. Я бы обязательно дал, нет, черт побери, подарил тебе эту дурацкую шляпу. Но не ношу я их, черт побери. Только фуражку. А сейчас я не в форме… Может, попробовать так, как мы в детстве делали…
Он вытащил из кармана сложенную вечернюю газету и ловко соорудил из нее пилотку.
- Знаешь, она получше любой шляпы будет. И девушка твоя оценит по-настоящему. Она ведь настоящая девушка, так ведь?
В глазах Влада мелькнули пьяные слезы. Он надел бумажную пилотку на свою седеющую шевелюру и со всей силы затряс руку военному в штатском.
- Я этого никогда не забуду. Ты… Ты, в общем… Ты - тоже настоящий. Живой… А они…
Он безнадежно махнул рукой в сторону зала. И, шатаясь, направился к столику, где сидим мы, его товарищи.
Шаркнув ногой, он стал перед Викой но колени. На его голове по-прежнему нелепая шляпа из газеты, на которой прыгают типографские буквы.
- Знаешь, Викочка, это - волшебная шляпа, - театрально произнес он свой бессвязный монолог. - Это тебе - ни какие-нибудь безмолвные фабричные фетровки. В этой шляпе умещается целый мир. Здесь взрываются бомбы и погибают солдаты. Здесь рыдают их вдовы и матери. Здесь голодают, сгорают в пожарах и разбиваются на самолетах. А от безысходности падают под электрички. Здесь продают девочек и дипломатично обнимаются с врагами. Здесь презирают неудачников. И ненавидят счастливых. Здесь медленно сходят с ума. И главное, сходить с ума уже нравится. Потому что это единственная защита. Потому что только безумные могут нормально воспринимать этот мир. И, в конце концов, здесь даже можно прочитать, что завтра снова пойдет дождь. Просто пойдет дождь, даже когда всё уже будет разрушено. Дожди идут всегда… Я снимаю перед тобой эту шляпу… Нет, я снимаю перед тобой целый мир. И дарю его тебе. Только захочешь ли ты такого мира? Если из всего хорошего можно выбрать лишь дождь.
Вика потрясена. Она плачет, уткнув голову в колени в ажурных чулках. И черная тушь растекается по ее разрумяненному, напудренному лицу.
- Знаешь, Влад, ты единственный мужчина, которого можно еще любить.
- Может быть, Викуша, может быть. Но я уже отлюбил. И единственная женщина, самая дорогая и самая бесценная это…(он высоко поднимает бутылку вина). То же совершенство, та же тонкая шея и стройная талия. И округлые бедра. Но главное… Главное - в ней столько страсти и понимания. Главное, что она на все вопросы дает правильные ответы, так их ни разу не спрашивая. С ней легко, Вика. С ней очень легко. А я больше не хочу мучиться. Пусть мир мучается без меня.
- Ты прав, Влад, мне ли тягаться с таким совершенством.

Вика сняла с Влада газетную шляпу и аккуратно ее разгладила ладонью. Ее густо накрашенные глаза машинально пробежали по типографскому шрифту. Вика словно хотела доказать, что, кроме дождя в мире существует еще что-то хорошее. Но внезапно постаревшее личико Вики побледнело. Ее руки слегка задрожали. Ее губы в ярко красной помаде скривились.
- А впрочем, этим и должно было все закончится, - неопределенно пробормотала она.
Мы переглянулись. Мы не понимали.
- Ты о чем, Вика?
Она пожимает плечами и почему-то особенно внимательно разглядывает меня.
- Ты о чем, Вика?
Влад выхватывает газету из рук Вики, вертит ее, даже нюхает и пробует на вкус.
- По-прежнему, всего лишь обрывки нашего грязного мира. Так же пахнущие гарью и водкой, и такие же горькие на вкус, как и типографский шрифт.
Гришка осторожно забирает газету и сквозь очки внимательно ее изучает. И его взгляд становится неподвижным. И очки сползают на толстый нос. Он читает вслух дрожащим голосом:
«Сегодня утром погибла известная воздушная гимнастка Капитолина Стрельникова. Похороны – послезавтра…»
И все. Больше – ни слова. И все. Сегодня утром… И послезавтра… И все.
Я тупо уставился на газету. Мои друзья молчали. Я не скажу, что это заявление произвело на меня шоковое впечатление. Я не скажу, что это заявление потрясло меня. Или ошеломило. Я спокойно отложил газету в сторону. И сам, удивляясь своему спокойствию, выдал:
— М-да. Жаль. Она, действительно, была хорошей циркачкой.
На меня уставились, как на бесчувственного чурбана.
— И это все? — скривила накрашенные губы Вика. И я невольно про себя отметил, что ее помада всегда неаккуратно выходит за контуры губ. Я аккуратно стер носовым платком излишки яркой помады.
И удивленно поднял брови.
— Все? — переспросил я. — Всегда жаль, когда несвоевременно умирают люди. — Выдал я самую тупую фразу на свете.
- И это всё, Паганини? – уже агрессивно наступал на меня Влад.
Все недоуменно переглянулись. Гришка стукнул себя по лбу.
- А ты ведь и впрямь был Паганини!
- Ну, конечно, конечно! Как же мы забыли! – оживилась Вика. И даже встряхнула меня за плечи. Словно пыталась вывести из литургического сна. Но я не желал просыпаться. Не только безумные могут нормально воспринимать этот мир. Но и те, кто в нем добровольно уснул.
- Вы ошибаетесь, старики. Николо Паганини - это знаменитый итальянский скрипач и композитор. Один из основоположников музыкального романтизма. Блестящий виртуоз. Вы, видимо, плохо разбираетесь в истории музыки… А я всего лишь пианист, поигрывающий вечерами в этом ресторанчике дешевенькие мелодии и получающий за это деньги. Иногда выпадают неплохие чаевые. Я даже никогда не был в Италии и, наверное, уже не буду. А от Паганини у меня осталось лишь имя. Но гораздо проще, чем Николо. Меня зовут просто Коля, нет, Кольша, вот, пожалуй, и все, – я театрально поклонился, закончив свое безжалостное выступление.
- Спасибо за музыкальную грамоту, - скривился Влад. - Я и понятия не имел о таком музыканте. Впрочем, он действительно в прошлом.
- И это всё, что ты хочешь сказать? И это… Это всё?- сквозь слезы забормотала Вика.
Но меня слезы давно не трогали. Те, кто спит летаргическим сном, не плачет.
- Ну, всегда жаль, когда несвоевременно умирают. Не каждый добровольно полезет под купол цирка, да еще без страховки. Она сама так захотела. И при чем тут мы?.. Ты, Гришка, не станешь же прыгать с моста. И ты, Влад, пить не бросишь, потому что живешь только благодаря тому, что каждый вечер надираешься, как свинья. Да и ты, Вика, вряд ли пошлешь к черту обшарпанную сцену и станешь торговать фруктами на базаре, где, кстати, можно запросто познакомиться с каким-нибудь приличным грузчиком. Так что… Воздушные полеты - по желанию. Это же не по приказу. Это всего лишь прихоть одной циркачки. Я, как и вы, вряд ли полезу куда-нибудь без страховки… У меня, кстати, всегда при себе страховой полис.

Мои товарищи сидели, опустив головы, и демонстративно не смотрели в мою сторону. Гришка даже перестал жевать. И мне было непривычно смотреть на его неподвижные челюсти. Он с надеждой взглянул на меня пытаясь выискать на моем лице хотя бы подобие чувств. Но мое лицо оставалось каменным.
- Она любила гулять по моим мостам, - тихо сказал Гришка. - Она считала, как и я когда-то, что мосты - это тоже риск. Иначе, зачем их вообще строить.
- Это неудивительно. Циркачи, особенно циркачки не боятся риска. Я, старик, не циркач, так что извини. И не Паганини я тоже. Так что, извини вдвойне, - я попытался как можно дружелюбнее хлопнуть Гришку по плечу. Но он недовольно уклонился от моего прикосновения. И как-то тяжело поднялся. Поправил свои безвкусные золотые очки. (Сколько раз себе клялся, идиот, подарить ему на день рождения приличные очки!). И мне он вдруг показался таким старым, лысым, неприятным толстяком, что я невольно поморщился.
- Ну, я пошел, - промямлил Гришка. - Мне пора. У меня еще куча дел. Заказали новый проект.
Какие дела, черт побери, ночью?
Влад попытался вскочить с места. Но ему о былой легкости осталось только вспоминать. Он опрокинул стул и стал суетливо засовывать в сумку все, что лежало на столе: газеты, кошелек, салфетки. На ходу глотая бутерброды и запивая пивом. И пиво стекало по его небритому подбородку. И кусочки бутерброда застревали в его голливудских зубах.
Он даже умудрился надеть Гришкин английский пиджак. Но Гришка предусмотрительно тут же его снял. И что в нем когда-то находили женщины? От его нервозности, суетливости, неряшливости можно чокнуться. Он сверкнул на меня своими большими глазами.
- Имя у нее было интересное – Капитолина, – заплетающимся языком промычал он. И так же как Гришка с надеждой ожидал моей реакции.
- Ты прав, старик, чудовищное имя. Ее родители, наверное, с ума сошли - так произдеваться над новорожденной.
Я поморщился и перевел взгляд за окно. За окном хлестал ливень. Дожди идут всегда. Даже когда уже все разрушено. И даже когда умирают самые дорогие. Дожди идут всегда. Дождям все нипочем.

Товарищи с нескрываемым презрением смотрели на меня. Я поежился от их пронзительных взглядов. Но только на миг.
Гришка, держа под руки шатающегося Влада, молча направился к выходу. Я остался наедине с Викой. И мне почему-то бросились в глаза ее складки на шее. Почему я их раньше никогда не замечал? И где-то я их уже видел. Точно такие, глубокие, яркие. Они делили шею на узенькие полоски. И я невольно содрогнулся от их вида. И мне так захотелось объяснить Вике, что в ее возрасте неприлично носить открытые платья. Но Вика пресекла мою попытку. Она встала, положила руки на мои плечи и заглянула в глаза.
— Этим и должно было закончиться, — повторила она свою неопределенную фразу.
— Все этим заканчивается, Вика, днем раньше или днем позже.
И я вновь не выдержал и мельком взглянул на ее складки на шее.
- Нет, Коленька, я не про это. Всё закончилось не только для нее. Неужели ты так и не понял. Что всё просто закончилось. И уже никогда ничего не исправить.
- И, слава Богу! Может, это самое лучшее, когда ничего нельзя исправить. Когда не остается выбора. Выбор слишком мучителен. Я не хочу больше мучиться.
Во всяком случае, лучше не доживать до этих складок, невольно промелькнула у меня злая мысль. Вика не прочитала мои мысли. Но почему-то обиделась. И больше не сказав ни слова, скрылась в глубине маленькой сцены.
А я облегченно вздохнул. Я вдруг наконец-то понял, чего не доставало мне все эти годы. Мне не хватало одиночества. Что ж. Теперь я его заслужил. И я, щедро рассчитался с официантом Петей. За всех. Словно за всех хотел откупиться. И от этих бессмысленных воскресных вечеров. И от товарищей. И от себя. И от нашей неудавшейся судьбы. И от нашего потерянного времени. И главное - от памяти о погибшей циркачке, которую я когда-то любил сильнее всего на свете. Сильнее самого света. Сильнее своей музыки. Если возможно любить сильнее.
Официант Петя услужливо помог мне надеть отутюженный вычищенный плащ. Он все-таки неплохой парень. Официант поневоле. А кто сейчас имеет свою волю? Опять же те, кто безумен.
- У вас хороший плащ. Добротный. Сейчас таких не делают. У вас, наверное, очень хорошая жена? – в силу профессии Петя по-прежнему угождал мне.
- Она замечательная женщина.
- Вы домой?
- А куда же еще, Петя? Конечно, домой. Если бы ты знал, как я соскучился по дому.
- Вас же не было всего пару часов…
- Это так много. Как это много, Петя. Ну, привет!